Включаю звук на полную громкость и засовываю руки в карманы.

Я не слышу всего, что происходит на улице, но знаю – самые страшные переулки. Самые темные улицы. Самые бандитские районы.

Даже увидев потасовку, услышав крик в спину или ругань из-за угла я не вздрогну – видал вещи и похуже.

Вещи настолько хуже…. Да разве я смогу вам это объяснить?

Заворачиваю и поднимаюсь по улице, вверх, к своему дому.

Никакого страха. Никакого удивления. Нулевая реакция.

Мне абсолютно все-рав-но.

Никакая картина из реального мира не напугает, не сравнится с тем, что мне приходится видеть изо дня в день.

Тяжело вздыхаю и ложусь на кровать – легкие пронизаны чем-то.. мерзким. Чем-то тошнотворным.

Но не время об этом.

Постепенно, секунда за секундой, окунаюсь в призрачный мир – не снов, а полуснов. «Сладкой», казалось бы, дремы, в которой не существует никакого сахара.

Поднимаю глаза: вижу темное серое небо, распластавшееся на всю окружность этого мира.

В этом мире так сыро и так пасмурно, что невозможно понять – день сейчас или поздний вечер, утро или…

Делаю пару шагов вперед, по такому же серому асфальту.

Оборачиваюсь – изредка слышны крики, кое-где промозглый ветер, эхо отдаленной стройки, шепот полумертвых деревьев и звон разбитого стекла.

Все в этом мире серое. Безжизненное. Страшное.

Напоминает Чернобыль.

Когда-то здесь случилась катастрофа.

И облучение от нее настолько опасно, настолько могуче, что ни один человек не осмеливается ступить на эту чертову землю.

Прохожу мимо разрушенных зданий: так и кажется, что сейчас, из окна, разбитого, грязного, завешенного паутиной, выглянет мертвец.

И это было бы куда веселее. Но нет.

Никто не выглядывает. Даже призраки опасаются здесь появляться, и даже они – могли разнообразить бы эту печальную и мертвую картину.

Дохожу до перекрестка. Смотрю по сторонам – все те же здания, да сломанные машины, словно после колоссальной аварии.

Тишина. Время от времени мимо проходит стая собак. Или пара других, умертвленных животных – с вытекшими глазами, окровавленными пастями и обглоданными костями вместо лап.

Все это – результат страшных, тошнотворных страданий, о которых никто не знает.

О коих не сочиняют романы и не пишут в книжках.

О которых не признаются. Которых стыдятся.

Год за годом, они ходят по этим серым тротуарам, сырым, разрушенным дорогам, гнилым улицам – и скалятся.

Грызут.

Грызут того, за кем я и прибыл сюда.

Он стоит совсем рядом – напротив меня, через дорогу, за углом.

Кровь медленно стекает по его щеке – и по своду черепа, на другой стороне лица.

Мальчик, маленький, восьми лет от роду – кроется в этом мире всю свою жизнь.

Стыдится своего тела, боится реальности и любого, самого легкого прикосновения.

Что бы вы сделали, если бы на вас не было кожи?

Смею сказать, вам было бы весьма больно, если бы кто-то вас касался.

Этот мальчик пережил нечто большее.

И именно поэтому, когда ему исполнилось восемь лет – его не стало.

Он умер, как умирают другие.

Войны, жертвы несчастных случаев, смертельно больные – суть не важна.

Он умер окончательно – но я до сих пор нахожусь здесь.

Именно поэтому  я медленно шагаю к нему навстречу и сажусь на корточки.

-Не плачь. Все хорошо. Я больше не причиню тебе никакого зла.

Мальчик дрожит и его челюсть с гулким стуком падает на землю. Зубы рассыпаются, и он, дрожащими руками, пытается запихнуть их обратно, в гниющую челюсть.

Я знаю, что он умер. Я знаю, что уже ничто – НИЧТО И НИКОГДА – не сможет его возродить.

Ведь прошлое нельзя изменить.

А в прошлом его убили.

Навсегда – и бесповоротно.

Это – та часть меня, что умерла навечно.

-Пойдем со мной – нежно шепчу я ему, ведь больше ему не с кем разговаривать – все изменится на следующий день. Завтра все будет по-другому.

Он наивен. Он еще жив – пускай и иллюзорно, но мир полу-снов – единственный мир, где он может хоть как-то существовать.

Говорить.

Чувствовать.

Даже если он мертв.

Ему всего восемь лет.

Он верит мне.

Он всем верит – и постоянно плачет.

Все время боится.

Каждого шороха, каждого упавшего листочка.

Каждого резкого движения.

И этот, убитый, измученный ребенок, испытывающий страх ко всему на свете – призван сидеть в этом мире, в полном заточении, до того самого момента, пока я сам не уйду из мира живых.

Ребенок хватается за свою мерзкую одежду. Брюки уже приросли к зеленой, гниющей плоти и с трудом отдираются. Майка отвратительно воняет, пропитанная густой, багровой кровью.

Он помнит все.

Но его память мертва.

Ровно так же, как его мерзкое тело.

Он хочет, чтобы я защитил его.

Но я боюсь – ровно так же, как и он боится меня.

И мы оба считаем наше общение бесполезным.

Но все еще хватаемся за эту тонкую ниточку, в надежде на что-то.

Меня бросает в дрожь.

Его боль – моя боль. Боль мертвого ребенка, которая длится уже не первый десяток лет.

Я говорю, что смогу защитить его.

Что смогу спасти его.

Что наша боль не напрасна – но я вру.

Сильнее этой боли нет ничего на свете.

Именно поэтому я в силах выдержать что угодно, пережить, что потребуется – и ни один человек, во всем мире, не сравнится в этом со мной.

Но вместе с тем – разве стоит еще раз напоминать?
Человек без кожи.

Я, так же, как и он, воспринимаю самые легкие, самые нежные касания – как глубочайшую рану, сильнейший удар.

И никогда, никогда эта смерть не сделает нас сильнее.

Потому что в ответ на необыкновенную силу – мы получили крайнюю степень ранимости, и даже вместе мы не в силах это исправить.

Поговорив с ним, я прихожу в себя. Нельзя сказать, что я просыпаюсь – ведь во сне все обстоит куда хуже.

Там я не могу с ним говорить.

Поднимаюсь с кровати. Громко звякает цепочка, прикованная к нашим ногам – она связывает меня и холодный, полусгнивший труп восьмилетнего ребенка, лежащего рядом.

Ерунду говорят, что когда умираешь – тело становится легче на парочку грамм.

На самом деле после смерти тело тяжелеет. Потому что выключатся обменные процессы, органы перестают работать и отдавать/получать энергию.

Без всего этого тело превращается в бездушный камень. И тяжелеет, соответственно, тоже.

Трудно таскать за собой мертвого ребенка.

Еще труднее – с восьми лет носить его за собой.

Но за восемь лет каждодневных пыток даже самый упрямый может привыкнуть.

Поэтому я беру его под плечо и тащу за собой – впереди тяжелый день.

И много поездок.

«Нам нужно набраться терпения» - говорю я бездыханной оболочке.

За столько тысяч дней организм устает.

Сердце перегружается, начинаются перебои. Становится трудно дышать.

Но я тащу куда бы то ни было – на десятый этаж, в другую страну, на спортивную площадку, за обеденный стол и в теплую кровать.

Нашу цепь не разрубит ни один топор и мне пришлось научиться жить с этим трупом.

И каждый раз, когда я волочу его по земле, и дорожка гнилой отвратительной крови оставляет свой мерзкий отпечаток, я говорю ему.

Говорю о том, как красиво выглядит небо.

Как прекрасно пахнут цветы иногда.

Как случаются чудеса – и поэтому надо верить, что, возможно завтра, у нас появится друг.

Друг, который поможет мне нести его за собой.

Потому что ноша, разделенная напополам, гораздо легче, чем, если ее несет один человек.

Ведь это уже будет и не ноша, верно?
Так я ему говорю, когда кости ломит от усталости, а от запаха его тянет блевать.

При мысли, что завтра будет новый день, меня пробивает нервная дрожь.

Я бы мечтал закончить и его – и свои заодно мучения.

Но я не могу, потому что мне нужно жить.

Не ему – мне.

Если не ради себя, то ради кого-то.

Если не ради кого-то, то, очевидно, ради себя…..

Начинается ночь.

Я ложусь на сырую кровать и быстро закрываю глаза.

Мой труп – труп умершего много лет назад ребенка – все еще лежит со мной.

Как и в любой другой день.

Сознание проваливается в никуда и меня поглощают привычные, дикие кошмары.

Психика всегда так реагирует, если в комнате есть располагающие раздражители.

Если каждую, каждую ночь организм чует все тот же мерзкий, гнилистый запах.